Март 1935-го

В Москве прошел первый советский кинофестиваль. Международный и весьма представительный! Пусть для начала в нем приняло участие не так уж много стран, но среди них были Франция, Англия, Италия, Соединенные Штаты, Чехословакия и даже Китай. Китайское кино в ту пору только начало становиться на ноги, делало первые шаги. Но шаги эти были довольно впечатляющими. Китайский режиссер, трудное имя которого моя память не сохранила, привез на фестиваль очень хорошую картину «Песня рыбака», в которой рассказывалось о тяжелой доле бедной семьи рыбаков. Я, помнится, очень расстроилась, когда жюри предпочло дать приз не «Песне», а «Последнему миллиардеру» Рене Клера. На мой взгляд, это решение было совершенно необоснованным как с точки зрения искусства, так и с политической. Тогда я еще считала, что не слишком хорошо разбираюсь в кино, что более опытным товарищам виднее. Председателем жюри был Эйзенштейн, и в спорных вопросах его голос оказывался решающим.

Фаворитом фестиваля, разумеется, стал «Чапаев». Эта картина совершенно затмила «Юность Максима». Помню, как Г.М. и Л.З.¹ сокрушались по поводу того, что не сняли «Юность» годом раньше, тогда бы, по их мнению, картине досталось бы больше славы. Смешно было наблюдать за этими стенаниями. «Юность» тоже получила главный приз — чего же еще можно было желать? Но должна признаться, что эта картина проигрывала «Чапаеву» по всем статьям. Г.В. тоже так считает. И не только он, это общее мнение.

Стенаний вообще было много. Сказочник А.Л.² сильно переживал, что его «Гулливеру»³ досталась всего лишь почетная грамота. Он сильно надеялся на приз, но приз дали Уолту Диснею (не исключаю, что это было сделано с подачи Эйзенштейна). «У меня куклы, целый полк кукол играли с живыми актерами, а там всего лишь картинки», — горько говорил А.Л.

Но, как бы то ни было, кинофестиваль всегда праздник. Особенно если это первый международный кинофестиваль. Помню, как волновались все мы, включая и тех, кто не имел отношения к организации фестиваля. Удастся ли? Не сорвется ли? Приедут ли иностранные гости? Все ли пройдет так, как надо? Не хотелось ударить в грязь лицом, ведь на карту был поставлен не только престиж советского кино, но и престиж нашей страны в целом.

Идея проведения фестиваля принадлежала Сталину. Это не оглашалось вслух, считалось, что идея коллективная, но все это знали. Вначале планировалось, что фестивали будут проводиться раз в два года. Ежегодное проведение сочли нецелесообразным, слишком частым. Велик был риск того, что будет представлено недостаточно картин для полноценного выбора. Но больше фестивалей не проводилось вплоть до недавнего времени⁴. Догадок по этому поводу существует много, но мне известна истинная причина. После фестиваля в американской прессе была развернута грязная клеветническая кампания. Создатели картин, оставшихся без приза на нашем фестивале (их было несколько таких), обвинили жюри в предвзятости, основываясь на том, что главный приз получили три советские картины. Получили совершенно заслуженно, поскольку превосходили остальные картины, но недаром говорится, что язык без костей, сказать можно что угодно. Кампания была шумной. Кто-то из сотрудников наркомата иностранных дел сделал доклад Сталину по этому поводу. Обстоятельный доклад, с цитатами из американских газет. Сталин рассердился и решил пока больше фестивалей не проводить. «Своих мы найдем, как отметить и чем наградить», — сказал он.

Вскоре после окончания кинофестиваля в Кремле состоялся прием, на который были приглашены многие работники кино. Из членов правительства присутствовали Сталин, Калинин, Молотов, Каганович и Микоян, недавно ставший членом Политбюро. Короткой речью открыл прием Сталин, затем слово перешло к Б.З., который, в отличие от Сталина, говорил долго, многословно. Не только о кино говорил, но и о политической обстановке и о разных других делах, не имевших отношения к кино, вплоть до готовившейся отмены карточек. Наконец, поняв, что изрядно утомил всех присутствующих, Б.З. свернул свое выступление буквально на полуслове. Очень коротко выступил Эйзенштейн, еще кто-то ненадолго взял слово, а потом уже от речей перешли к тостам. Г.В. шепнул мне на ушко, что речи способствуют разжиганию аппетита лучше любой прогулки. Эти слова, несмотря на то, что они были сказаны очень тихо, услышал один режиссер, сидевший слева от Г.В., и укоризненно покачал головой. Я легонько толкнула Г.В. локтем, давая понять, что шутки лучше оставить на потом. Мало ли как можно извратить или переврать самую невинную фразу. Г.В. никогда не позволял себе говорить лишнего, но ведь, как говорил Немирович-Данченко, «дело не столько в смысле, сколько в интерпретации».

Мне тоже пришлось сказать тост. К сожалению, я не могла поблагодарить в нем Сталина за защиту «Веселых ребят». Это было бы неуместно, ведь прием посвящен кинофестивалю, и вдобавок неделикатно, поскольку за длинными столами, составленными покоем (это выражение у меня от мамы, она никогда не скажет «в виде буквы «П», а только «покоем»), сидели те, кто нападал на нашу с Г.В. картину. Выглядело бы так, словно я подливаю масла в огонь и затеваю склоку. Поэтому я предложила выпить за дальнейшие успехи советского кино и за то, чтобы картин у нас снималось как можно больше.

— А Ленин говорил, что лучше меньше, да лучше, — сказал Сталин.

Тон его был серьезным, и выражение лица не позволяло заподозрить, что он шутит. Скорее можно было предположить, что Сталину захотелось осадить меня. Умерьте, мол, свой пылкий энтузиазм, Любовь Петровна, угомонитесь. Большинство так и поняло. Многие смотрели на меня с ехидцей, а в некоторых взглядах сквозило откровенное недружелюбие.

Г.В. едва заметно нахмурился, выражая недовольство моей оплошностью. Он всегда переживает, если у меня что-то получается не так. По-мелочи или по-крупному, все равно переживает.

Повисла пауза. Все молчат, даже жевать перестали, и смотрят на меня. Ждут, что будет дальше. К бокалам никто не притрагивается, потому что Сталин не спешит поднимать свой.

— «Лучше меньше, да лучше» — это лозунг начала двадцатых годов, — замирая внутренне от собственной дерзости, сказала я. — А в наше время надо и лучше, и больше!

Ничего умнее не придумала, но, несмотря на смятение, смогла ответить звонко, задорно, боевито. Не мямлила.

Тишина стала уже не просто тишиной, а какой-то давящей. Делать было нечего, тост сказан, надо выпить. Медленно, не глядя ни на кого, я поднесла свой бокал к губам. Щеки мои горели, сердце стучало в груди как кузнечный молот.

Я не успела сделать глотка, как все, как один, дружно встали, взяли бокалы и начали пить. Скосив глаза, я встретилась взглядом со Сталиным, который пил из своего бокала. Мне показалось, что он улыбается, хотя улыбки не было видно. Усы и бокал скрывали ее. Но по взгляду ведь тоже можно понять, что человек улыбается.

— Товарищ Орлова права! — сказал Сталин, ставя на стол опустевший бокал. — Времена меняются, и то, что годилось вчера, сегодня уже не подходит. Мы, советские люди, максималисты. Нам не пристало довольствоваться малым. Нам подавай как можно больше. И лучше!

Все зааплодировали. Я тоже аплодировала. Когда мы сели, Г.В. одобрительно подмигнул мне — молодец, с честью вышла из трудного положения. От волнения у меня разболелась голова. Есть я уже не могла, потому что вместе с головной болью подступила тошнота. Заставляя себя улыбаться, я просидела еще немного за столом, а потом тихонечко встала и вышла. Г.В. собрался было проводить меня, но я шепнула ему, что все хорошо и провожать меня не надо.

Впрочем, без провожатого я не осталась. Стоило мне выйти, как ко мне подошел чрезвычайно любезный человек в военной форме и проводил меня туда, куда мне было надо. Без него бы я заблудилась в незнакомом месте. Приведя себя в порядок, я вышла в коридор и немного удивилась, увидев вместо своего провожатого другого военного, пониже ростом и пошире в плечах.

— Товарищ Орлова! — громко сказал он. — С вами хотят поговорить. Я вас провожу.

— Кто? — спросила я, морщась от громкого голоса, прокатившегося гулким эхом по пустому коридору.

Не люблю шума, а уж когда голова разболится, то и подавно.

Он все понял и продолжил много тише:

— Сейчас вы все узнаете, товарищ Орлова. Пройдемте, это рядом.

Оказалось не совсем рядом. Во всяком случае, шли мы долго, дважды или трижды сворачивая. Мой спутник шагал впереди, то и дело оглядываясь, словно проверяя, иду ли я за ним. Мне почему-то подумалось, что со мной хочет поговорить наш «главком кино» (выражение Г.В.) Б.З. Сама не знаю, почему я так придумала, но вот придумала. Наверное, потому, что за столом несколько раз ловила взгляд Б.З., устремленный на меня. «Главком кино», несмотря на то что Г.В. имел о нем весьма невысокое мнение, был тогда в моих глазах большим начальником, вершителем судеб. Разумеется, я снова разволновалась, виски заломило, как будто их сдавило щипцами. Я терпела. А что еще делать? Терпеть, стиснув зубы, терпеть и не забывать улыбаться при этом. Стиснуть зубы и улыбаться.

Он привел меня в небольшую, скромно обставленную комнату. Кажется (уже не вспомню точно, да и не важно это), кроме трех кресел, стоявших вокруг небольшого круглого стола, там ничего не было. На столе стояла чугунная пепельница в виде листа. Я люблю все красивое, а пепельница эта была просто шедевром литейного мастерства. Лист выглядел, словно живой, мастер даже тончайшие прожилки на нем сделал. Я взяла пепельницу в руки и стала рассматривать.

Звук распахнувшейся двери застал меня врасплох. Я едва не выронила тяжелую пепельницу. Поспешно поставила ее на стол и хорошо, что поспешила, иначе бы непременно уронила ее. Почему непременно уронила бы? Потому что вместо ожидаемого мной Б.З. в комнату вошел Сталин.

Я вскочила и замерла, вытаращив глаза. Он шел ко мне, дверь за Его спиной закрылась сама собой. Подойдя к свободному креслу, он улыбнулся и сказал:

— Давайте присядем, Любовь Петровна. В ногах, как известно, правды нет. Правда вся в головах.

Я послушно села и попыталась взять себя в руки. Зажмурилась на мгновение и ущипнула себя за руку, проверяя, не сплю ли я. А когда открыла глаза, то увидела, как Сталин набивает трубку. Вспомнила о том, что хотела сказать Ему, поняла, что лучший случай вряд ли представится, и выпалила:

— Товарищ Сталин! Огромное вам спасибо за все, что вы для нас сделали! Без вашей помощи картина «Веселые ребята» была бы похоронена заживо!

— Зачем хоронить такую нужную, хорошую картину? — услышала я в ответ. — Не только мне одному она нравится. Всем членам нашего Политбюро нравится, народу нравится. Последнее слово всегда за народом.

Пока он раскуривал трубку, возникла пауза.

— Ваш сегодняшний тост, Любовь Петровна, я расцениваю как серьезное и очень ответственное заявление. Как можно больше хороших картин! Может быть, нам с товарищами стоит посоветоваться по поводу того, чтобы назначить вас начальником Главного управления кинопромышленности?

Все, кто имел отношение к кино, знали, что Сталин и Б.З. недолюбливают друг друга. Были у них в прошлом какие-то трения. Но Сталин никогда не позволял себе пренебрегать деловыми качествами человека. Мало ли, что были трения. Если человек может на этом посту приносить пользу стране, то пусть приносит. Подход умного, рачительного хозяина. Сталин был не только Вождем, но и Хозяином. Многие из окружения так называли Его за глаза. Он это знал и ничего не имел против.

Я смутилась. Не могла понять, серьезно ли говорит Сталин или шутит. Наконец выдавила из себя, что я не справлюсь и что мне больше хочется сниматься в кино, а не руководить им.

— Руководить тяжело, — согласился Сталин. — Но кто-то ведь должен делать это.

Помолчал, пыхнул трубкой и улыбнулся:

— Я пошутил, Любовь Петровна. Было бы непростительным расточительством запирать такую хорошую актрису в кабинете и загружать скучными начальственными делами...

Я облегченно вздохнула.

— Но задатки руководителя, настоящего руководителя, — продолжал Он, — у вас имеются. Вы верно чувствуете момент и умеете это выразить. Товарищу Шумяцкому стоило бы у вас поучиться.

Я смущенно улыбнулась. Он тоже улыбнулся и засыпал меня вопросами:

— Вам понравился фестиваль? А что понравилось больше всего? И т. д.

Вопросов было много, и чувствовалось, что Его в самом деле интересует мое мнение. В какой-то момент я поняла, что даже не столько мое мнение, сколько я сама. Это очень тонкое чувство — понимание того, что мужчина интересуется тобой как женщиной. Я говорю о понимании, которое возникает без признаний, без флирта, без каких-либо явных проявлений этой заинтересованности... Просто смотришь на человека и ощущаешь, как протянулась между ним и тобой тоненькая незримая ниточка.

Я была настолько ошеломлена происходящим, что не сразу разобралась в своих чувствах. У меня не было ни времени, ни возможности для того, чтобы в них разобраться. Вопросы сыпались один за другим, и все мое внимание было сосредоточено на них и на ответах. В глазах Сталина светился искренний интерес, и я очень боялась разочаровать Его, сказав необдуманно какую-нибудь глупость. А когда болит голова, глупость сказать совсем нетрудно.

Но не сказала, произвела хорошее впечатление. И чем дальше, тем больше, сильнее, отчетливее улавливала исходящие от Него «флюиды» (так сказала бы моя мама, увлекавшаяся в молодости, но недолго, произведениями Блаватской и прочей мистической белибердой).

Разговор был долгим. Сталин дважды набивал свою трубку. Под конец я так увлеклась, что позабыла о головной боли (или она прошла уже к тому времени?), совершенно раскрепостилась и, кажется, даже пыталась острить. Во всяком случае, пару раз мне удалось рассмешить Сталина. Разговор наш с кинофестиваля и кино перешел на другие темы. Ощущение было такое, что будто я разговариваю не с Вождем, а старшим товарищем или старшим братом. С умным, опытным, добрым человеком. Он ведь и был таким — умным, опытным, добрым. Это сейчас из Него пытаются сделать тирана, деспота, самодура. Увы, такова людская «благодарность»... Больно видеть! Больно слышать!

Пора было возвращаться на прием. На прощание Сталин сказал, что я интересный собеседник и что наш разговор непременно будет иметь продолжение. Я ничего не имела против. Он поинтересовался моими планами на ближайшее будущее. Ближайшим будущим было 8-е Марта, праздник, в который нам с Г.В. предстояло принимать гостей. Сталин тут же вспомнил слова Кости Потехина из «Веселых ребят»: «Что такой женщине Восьмого марта делать? Прямо зараз. Рук-то нету, голосовать нечем!» — и очень тепло попрощался со мной за руку. Он вышел первым. Поскольку наше прощание уже состоялось, мне было ясно, что не стоит выходить следом за ним, а надо выждать немного. Так я и сделала. В коридоре меня ждал широкоплечий военный. Он проводил меня до зала. Первое, что я увидела, войдя в зал, был встревоженный взгляд Г.В. Он обеспокоился моим долгим отсутствием. Дома я рассказала Г.В. о том, что разговаривала со Сталиным и что Сталин настолько хорошо знает «Веселых ребят», что к месту сразу же цитирует реплики из картины. Г.В. не успокоился, пока не выспросил у меня почти все подробности нашего разговора.

Ночью я долго не могла заснуть. Лежала с закрытыми глазами, но сон все никак не шел. Вместо сна меня одолевали мысли. Разные, светлые. Я то перебирала события минувшего дня, то принималась мечтать, то вдруг начинала укорять себя. Но разве можно укорять за то, что полюбила? (В покое ночной тишины я окончательно поняла это.) Любви покорны все возрасты, все сердца... Любовь прекрасна, и нет в нашей жизни большей ценности. Чем ценна жизнь, как не любовью? Заснула я лишь под утро. Плотные шторы не пропускали свет, циферблата часов не было видно, но у меня есть чувство времени. Внутреннее. Если оно и подводит меня, то не более чем на четверть часа.

Спала я мало, но, к своему удивлению, полностью выспалась. Утром встала бодрая, полная сил, окрыленная. Радость, а если говорить точнее, то предчувствие чего-то радостного, не покидала меня и в тот день, и в последующие дни.

Следующая наша встреча произошла уже после 8-го Марта. Утром вдруг раздался звонок. Обладатель выразительного баритона сообщил мне, что сегодня в половине одиннадцатого вечера за мной приедет машина, и спросил, где я буду в это время. Больше он ничего не сказал, но я и так все поняла. Я ответила, что буду уже дома, но попросила, чтобы машина ждала меня на бульваре, не сворачивая к нашему к дому. Помню, что на вопрос о марке и номере машины мне ответили: «Не волнуйтесь, вас узнают».

Весь день прошел как на иголках. Чем бы я ни занималась, думала я только о предстоящей встрече. Вечером битый час простояла перед зеркалом, меняя наряды, хотя подобное поведение мне совершенно несвойственно. Я заранее решаю, что мне надеть, продумываю все детали вплоть до брошки или бус. Это существенно экономит время. Но в тот день в голове моей был такой сумбур, что продумывать я ничего не могла. Наконец определилась, собралась и в десять двадцать пять вышла из дома. Медленным шагом дошла до бульвара и увидела ожидавшую меня машину. В том, что она ждет именно меня, не было никаких сомнений, потому что из нее вышел мужчина, поздоровался со мной, назвал по имени-отчеству и распахнул передо мной заднюю дверь.

Меня привезли на загородную дачу и провели на второй этаж, в кабинет Сталина. Он что-то писал, сидя за столом. Увидев меня, отложил перо и вышел мне навстречу.

Наше рукопожатие непонятным для меня образом перешло в объятие. От его кителя приятно пахло одеколоном и табаком. Будучи не в силах сдержать обуревавшие меня чувства, я разрыдалась, хотя повода для слез не было никакого. Он понял мое настроение, не удивился, не стал задавать вопросов, а усадил, погладил по голове и сказал, что сейчас мы будем пить чай. Когда чай принесли, он, не спрашивая, добавил в мой стакан немного коньяку из графина, положил сахару, размешал и сказал, что «чай хорош, пока горяч». Пока мы пили чай, Сталин хвалил загородную тишину, свежий загородный воздух и говорил о том, как хорошо ему здесь работается.

Потом произошло то, что должно было произойти... Никогда еще за всю свою жизнь я не была так счастлива, как тогда.

Как же ужасно говорить о счастье в прошедшем времени! Увы, время вспять не повернуть. А так иногда хочется... Только память может ненадолго вернуть нас в прошлое, может помочь пережить ушедшее заново. Закрываю глаза, начинаю вспоминать и так увлекаюсь, что не обращаю внимание на слезы. В последнее время я часто плачу, когда меня никто не видит. Стала весьма щедра на слезы.

* * *

Сильно ли изменилась моя жизнь после марта 1935 года? Смотря с какой стороны посмотреть. С одной стороны, конечно же, изменилась, потому что ее озарило (пишу это слово, не боясь преувеличений, поскольку никаких преувеличений нет — то было именно озарение) светлое чувство любви. Открою секрет — я всегда очень осторожно влюблялась. Не то чтобы не позволяла себе влюбляться, сдерживала чувства или как-то еще ограничивала себя, нет. Просто мне не свойственны безумные порывы. Я человек трезвых взглядов и всегда смотрю на все трезво. Очертя голову бросаться в омут — это для меня неприемлемо. Я могла влюбляться быстро, но все равно делала это осторожно. Другого слова и не подберу. Рассматривала своего избранника со всех сторон. Пыталась составить целостное впечатление, понимала, что в каждом человеке есть не только хорошее, но и плохое. Я никогда не идеализировала тех, кого любила. Я была осторожной. Может, подобный рационализм в какой-то мере и обедняет жизнь, лишая ее чего-то яркого. Не знаю. Может, и обедняет. Но зато предохраняет от разочарований. Все, и людей, и явления, надо принимать такими, какие они есть на самом деле. Слова «не сотвори себе кумира» имеют гораздо более глубокий смысл. Дело-то приходится иметь не с сотворенным кумиром, не с образом, созданным своим воображением, а с живым человеком. Многогранным. Разносторонним. Разным.

Я очень осторожный человек. Во всем. Не столько расчетливый, сколько осторожный. Это свойство я получила не от рождения. Его привила мне жизнь. Привила достаточно рано. Многое пришлось пережить. Если кто-то думает, что мой жизненный путь был усыпан розами, то сильно ошибается. Шипов на нем было гораздо больше, чем роз. Много больше. Ничто в жизни не дается просто так, без усилий. Но и не бывает так, чтобы усилия оказались бесплодными. Если, конечно, это настоящие, самоотверженные усилия, серьезный труд. Когда я только начала получать письма от зрителей (и еще не успела привыкнуть к тому, что мне пишут совершенно незнакомые люди), то меня очень удивило мнение посторонних людей об актерской профессии. В представлении многих это какая-то сказка — аплодисменты, цветы, красивые наряды. Мне так и писали: «Хочу стать актрисой, хочу жить в сказке». Мало кто, кроме самих актеров, знает истинную сущность актерства, понимает, какой это тяжелый труд.

Но я отвлеклась. Не о труде сейчас речь, а о тех чувствах, которые я испытывала к Сталину. Несмотря на весь мой рационализм, тогда мне было очень сложно разобраться в себе. Любовь к Нему завладела мной всецело. Никакой осторожности, никакой оглядки. Только любовь. Любовь!

Почему так случилось? Ведь я уже была не юной девочкой, а взрослой женщиной. Впоследствии я много думала об этом и пришла к выводу, что у любви, вспыхнувшей в моем сердце, была основа, некий «фундамент». Этой основой были уважение, восхищение и чувство признательности. Зерно любви (ах, как цветисто хочется выражаться сегодня!) упало в подготовленную почву и тут же дало всходы. На самом деле я влюбилась в Сталина гораздо раньше, на расстоянии, а когда поняла, что это «далекое» чувство может стать «близким», то буквально потеряла голову от счастья. Действительно потеряла на какое-то время. Ходила сама не своя, старалась, чтобы никто этого не заметил, придумывала разные отговорки. Мама (разве что-то можно скрыть от матери?) обеспокоилась и дважды подступалась ко мне с расспросами.

Каким бы ни было мое тогдашнее состояние, я понимала, какое доверие мне оказано. Любовь Вождя не просто любовь, но и доверие. Такие люди не могут допустить в свой «ближний круг» человека, недостойного их расположения. Слишком велика может быть цена подобной ошибки. Если Сталин проявил свои чувства ко мне, то это означало, что он мне всецело доверяет и, разумеется, злоупотребить этим великим доверием я не могла. Сознавала ответственность. Я очень ответственный человек. И никогда не обманывала чужого доверия, никогда никого не подводила.

К слову замечу, что от меня никогда не требовали никаких подписок о неразглашении тайн, да и в устной форме меня не предупреждали о необходимости хранить наши отношения с Вождем в тайне. Это было ясно и так. Зачем слова? Какие могут быть подписки? Может показаться странным, что я завела речь об этом, но я сделала это не просто так. Не называя имен, расскажу один случай.

В гостях у одного из друзей, замечательного режиссера и прекрасного человека, чья внешность полностью гармонирует с красотой его души, я встретилась с одной актрисой, в свое время (в довоенную пору) довольно известной, подававшей определенные надежды. Надеждам этим не суждено было сбыться, потому что их перечеркнуло легкомыслие. Я говорю «легкомыслие», поскольку не хочу выражаться более резко. В самом конце войны эта актриса оказалась замешанной в шпионаже, за что и была осуждена, провела десять лет в заключении, а потом была амнистирована. Впрочем, сама она утверждает, что никакого шпионажа не было, а была только любовь к иностранцу, американцу. Но за любовь у нас не судят. Мне ли этого не знать? В моей жизни тоже был роман с иностранцем, но это был роман и ничего больше. Он был не шпионом, а инженером, приехавшим работать в Советский Союз, хорошим, порядочным человеком. Наши взаимные чувства быстро прошли, и мы расстались. Никто не осуждал меня за этот роман, никто не обвинял и не арестовывал. Потому что мой друг был инженером, а не шпионом.

Мне не нравится эта актриса. Как человек не нравится, хотя и актриса она не из лучших, по молодости лет брала больше бойкостью, нежели талантом, а сейчас скатилась до проходных эпизодических ролей. Поговаривают, что главным источником дохода для нее является спекуляция и прочие сомнительные дела. Неприятная женщина. Она вульгарна, много пьет, много врет, любит распространять гадкие слухи. Неприятная личность. Не понимаю, как можно приглашать подобных людей в дом? Впрочем, понимаю. Наш друг-режиссер, о котором идет речь, человек очень добрый, деликатный, интеллигентный. Резкость несвойственна ему совершенно. Он не способен отказать кому-то от дома, закрыть дверь перед кем-то. Этим и пользуются бессовестные, наглые люди.

Итак, вечер, застолье в самом разгаре. Актриса, о которой я рассказываю, уже пьяна в стельку. А как же может быть иначе, если пить водку не из рюмок, а из бокалов для вина, да требовать всякий раз, чтобы налили «до краев»? Заплетающимся языком она вдруг начинает рассказывать очередную «правдивую» историю о своей жизни. Да такую, что все приходят в замешательство. Оказывается, она была любовницей Сталина, родила от него дочь, а осудили ее за «разглашение тайны», то есть за то, что она где-то проговорилась об этом.

— Мне следователь на первом допросе подписку мою в лицо ткнул! — несколько раз повторила она, перемежая слова иканием и грязной бранью. — Давала подписку о неразглашении государственной тайны?! Проболталась?! Получи свой четвертак⁵!

Ранее она утверждала, что дочь свою родила от того самого американца, а теперь вдруг заявляет такое! Да еще и подписку о неразглашении государственной тайны выдумала!

Хозяин поспешил увести ее в другую комнату, где уложил спать. Один из гостей высказался в том смысле, что, дескать, Сталин из прихоти сломал жизнь человеку. Я не выдержала (сказать мне хотелось много, да всего не скажешь) и заметила, что жизнь этой глупой и бессовестной женщине сломали водка, легкомыслие и жадность. Пока она не связалась с иностранной разведкой, у нее не было поводов жаловаться на жизнь. Она была известна, имела награды (орден, две Сталинские премии). При чем тут Сталин? Да разве бы стал Он, прекрасно разбиравшийся в людях, приближать к себе такую особу? Пьющую водку бокалами? Напивающуюся до свинского состояния? Уж мне ли не знать, как Сталин относился к тем, кто терял ум от пьянства. Он таких людей презирал, говорил: «Кто пьян да глуп, того больше бьют». Как можно опуститься до такой бессовестной лжи? Как можно менять отцов своей дочери словно перчатки? У нее же есть настоящий, законный отец. Приятно ли ему, приятно ли дочери слышать такое? Ведь кто-то непременно постарается, донесет, расскажет. А может, она и дома городит всю эту чушь, с нее станется.

Возмутительный, неприятный случай. Вечер был испорчен. Но больше всего меня в этой грязной лжи возмутила подписка о неразглашении государственной тайны. Бред! Сущий бред! Любовь не требует никаких подписок! Чего только не выдумают люди! И сколько такой вот чуши сейчас рассказывают про Него!

Наши встречи были нерегулярными. Мы могли несколько раз встречаться через день, а затем не встречаться месяц или больше. Иначе и быть не могло, ведь оба мы были очень занятыми людьми, хотя моя занятость не шла ни в какое сравнение с Его занятостью. У меня были съемки, репетиции, концерты — дела важные, но относительно небольшого масштаба. Судьба страны не зависела от моих решений. Уровень ответственности был несопоставим.

Я все понимала и не волновалась, когда в наших встречах наступал «продолжительный антракт». Понимала, что меня не забыли, понимала, что дела мешают нашим встречам. Скучала, конечно, и радовалась, когда раздавался долгожданный звонок. Наши встречи обычно происходили поздно вечером. «Поздно вечером» — с моей точки зрения, другие люди называют это время «глубокой ночью». Нескольких часов мне было мало. Очень хотелось провести вместе с Ним несколько дней, недель (на месяцы я даже в мечтах не замахивалась). Хотелось морского берега, долгих прогулок, неспешных бесед. Но, к сожалению, все это было неосуществимо. Ревновала ли я Его к работе? Никогда. Я все понимала. Я же не дура. Было очень приятно слышать, когда Он говорил, что в моем обществе не просто отдыхает, а начинает чувствовать себя молодым. Сталин не был щедр на комплименты, но зато ценность его комплиментов была огромна. От постоянного ношения изнашиваются не только одежда и обувь, но и слова. Комплименты, произносимые часто, становятся привычными, обыденными и уже совершенно не радуют. Или радуют, но очень мало.

Я была счастлива, и воспоминания об этом счастье согревают меня до сих пор.

* * *

Иногда Сталин пребывал не просто в хорошем, а в необыкновенно приподнятом настроении. К слову сказать, угнетенным, грустным я не видела его никогда. Он был настоящим мужчиной, а мужчинам не пристало распускаться. Да и женщинам, кстати говоря, тоже не стоит этого делать. Как бы плохо тебе ни было, бодрись! Соберись с силами и держи голову высоко. Стоит только опустить руки, как... Но я хочу написать не об этом, а о том, что в этом самом необыкновенно приподнятом настроении он любил петь. Не могу сказать, что пение его было оперным, но оно брало за душу своей искренностью. Он пел разные песни, русские и грузинские, знал их много, но мне больше нравились грузинские. Я любила, слушая пение, по голосу, по мелодии, по выражению лица догадываться о смысле песни. Он знал эту мою привычку и иногда подшучивал надо мной. Нарочно пел какую-нибудь веселую застольную песню на грустный лад и спрашивал:

— О чем я сейчас пел?

— О разлуке, — отвечала я, введенная в заблуждение грустной мелодией.

Грузинский язык очень «песенный», мелодичный. Наверное, поэтому грузины так любят петь.

— Какая разлука? — улыбался он. — Это песня о том, как весело пировать с друзьями. Послушай-ка другую...

И пел что-то бодрое, веселое.

— Это тоже, наверное, про пир с друзьями, — «угадывала» я.

— Нет. Девушка просит ласточку принести весть об ушедшем на войну брате.

Его очень забавляла эта игра. Он даже сделал из нее нечто вроде поговорки. Говоря о чем-то, суть чего оставалась неясной, вставлял: «Это все равно что угадывать смысл песни, не зная языка».

Несколько грузинских слов и выражений я выучила. Могу поздороваться, поблагодарить. Могу даже объясниться в любви, только вот кому?

* * *

Ревность была несвойственна Сталину совершенно. Когда я говорю о ревности, то не имею в виду какие-то дикие сцены, несправедливые обвинения, буйство страстей, иначе говоря, то, что Немирович-Данченко называл «отелловщиной». Нет, я имею в виду гораздо более сдержанные чувства, свойственные, наверное, каждому из нас. Ты любишь и не хочешь делить любимого человека ни с кем. Больно даже подумать об этом. Внезапные изменения планов, какие-то необъясненные отлучки, все непонятное волнует тебя, настораживает, заставляет задуматься. Ревность — это беспокойство, которое все равно проглянет, как ты его ни скрывай. Ревность проявляется во взглядах, в жестах, в голосе. Ревность очень легко изображать на сцене. Во-первых, потому что она многогранна, есть что играть, а во-вторых, находит горячий отклик у зрителей. Все мы ревнивцы, все мы ревнуем, только большинство из нас не дают своей ревности волю. Но желание того, чтобы любимый человек принадлежал тебе и только тебе, свойственно всем нам. Мой первый муж был крайне сдержанным человеком («холодная балтийская кровь», говорил он о себе), он всячески скрывал свою ревность, но она так и сквозила во взгляде. Легко читалась. Актриса, сама того не желая, дает множество поводов для ревности. Особенно если речь идет об оперетте. Легкий жанр, легкие настроения, легкость чувств. Выступления, поклонники, цветы... Он сам познакомился со мной в театре — пришел после спектакля в гримерную, чтобы выразить восхищение моей игрой. Слово за слово, улыбка в ответ на улыбку, так и состоялось наше знакомство, и его всегда терзала мысль о том, что кто-то другой столь же легко может со мной познакомиться. Я объясняла, что познакомиться, в сущности, несложно, но дело не в самом факте знакомства, а в том, к чему это знакомство приведет, во что оно выльется. Мало ли у меня знакомых! Он соглашался, говорил, что верит мне, что любит меня, но в глубине его красивых глаз таилось страдание. Я так жалела его, так страдала, оттого что он ревнует меня! Находить утешение в пошлой поговорке «ревнует — значит любит» я не могла. Глупо. Я его любила, а когда любишь, то и радость, и страдание любимого человека воспринимаются как свои собственные.

Сама стараюсь не ревновать. Не даю ревности взять над собой верх, обуздываю ее всячески, душу логикой. Ревности с логикой не по пути, стоит сесть да подумать, как все сразу же встает на свои места. Суть в том, чтобы дать себе труд подумать. «Подумай, — призывала я моего первого мужа, — если все так просто, легко и доступно, как ты себе представляешь, то почему я с тобой, а не с кем-то другим?»

Уже хотела вырвать лист, потому что собиралась писать не о ревности, а о том, что она была совершенно чужда Сталину, но перечла и решила, что раз написала гладко и без помарок, то пусть остается. Из дневника порой очень трудно вырывать листы. Кажется, что вырываешь и рвешь на клочки часть своего прошлого. Эх, если бы на самом деле все было так просто — вырвал, написал заново... О, сколько же всего в жизни хочется изменить, переделать, исправить! «Если бы так было можно, — сказал однажды Г.В., — то после тридцати лет некогда бы было жить. Только бы успевали исправлять да переделывать». Но тем не менее кое-что я бы изменила. Не все, не многое, а кое-что.

Но хватит отступлений. Пора написать о главном, о чем изначально собиралась написать. Сталин не был ревнив. Сталин не был ревнив совершенно. Ни разу за все время нашего с ним общения ревность никак не проявилась с его стороны. Ничем. А уж я-то, в силу моего жизненного опыта и моей наблюдательности, склонна надеяться, что умею чувствовать и подмечать. Вначале это меня удивляло. Грузин, южный темперамент, как же так? Потом я решила, что все чувства и переживания подобного рода Он тратит на государственные дела и на личное уже ничего не остается. Нечто вроде опустошенности, если так можно выразиться. И лишь спустя некоторое время я окончательно разобралась и поняла, что отсутствие ревности, полное отсутствие ревности, это качество по-настоящему сильной Личности. Уверенной в себе, знающей истинную цену всему, очень хорошо разбирающейся в людях и потому избавленной от сомнений. Что такое ревность, как не сомнение? Если очень хорошо разбираться в людях, то незачем в них сомневаться. Знаешь, что этому человеку можно верить, а тому нельзя. Мне Он верил. Случалось так, что я не могла приехать, и Он удовлетворялся моими объяснениями, сколь лаконичны бы они ни были. Никогда не задавал лишних вопросов. Лишних вопросов Он вообще не задавал. А вот задать неожиданный, обескураживающий вопрос мог. Было такое.

За то время, пока мы встречались, я никогда не чувствовала за собой слежки. За мной в самом деле никто не следил, во всяком случае, я этого не чувствовала. Я не заявляю, что настолько опытна, что могу обнаружить за собой искусную слежку (в этом деле, к счастью, у меня никакого опыта нет), но почувствовать, что за мной следят, я бы могла. Вне всякого сомнения. Чувству, что за тобой наблюдают, пока еще не придумали научного объяснения, но рано или поздно придумают, объяснят, потому что это чувство столь же объективно, как зрение, слух, обоняние.

Я чувствовала себя полностью свободной, Он не довлел надо мной, не подавлял меня. Огромное уважение к Нему не сковывало, а окрыляло, вдохновляло, побуждало открыться перед ним полностью, побуждало отдать Ему все, что я только могла отдать. Но при том, что я была готова принадлежать ему всецело, понимая и чувствуя это, Он никогда не ограничивал мою свободу, не навязывал мне никаких решений, ничего от меня не требовал, ничем меня не стеснял. Рядом с ним мне было хорошо, радостно. Рядом далеко не с каждым из мужчин женщина может чувствовать себя таким образом.

И никакой ревности. Никогда! Ни капельки! Будь я глупа, я бы, наверное, обиделась и решила, что он меня не любит. Но, к счастью, я умею понимать все правильно. Правильное понимание, ум, здравый смысл, назвать можно как угодно, — один из главных даров, которыми наградила меня природа. В отличие от красоты, с возрастом этот дар становится только лучше.

* * *

Я — актриса и умею притворяться. Во всяком случае, я склонна так думать. Притворяться приходится часто, ежедневно, порой так просто на каждом шагу. Если вместо огорчения мое притворство принесет человеку удовольствие или даже радость, то почему бы и не притвориться? Доводы в пользу притворства есть всегда. Мелкие, средние, крупные. Домработница хорошо убирает и вообще добросовестна и аккуратна, за все время работы ничего не разбила, ни чашки, ни блюдца. Кроме того, она порядочна. Не крадет, не сплетничает. Стоит ли давать ей понять, что мне не нравятся ее чересчур простецкие манеры? Разумеется, не стоит. Лучше притвориться, что все хорошо и что запредельная фамильярность мне по душе. Шофер прекрасно водит машину, содержит ее в наилучшем виде, но не подаст руки и не поможет донести тяжелый чемодан, если его об этом не попросить. Если попросить, то поможет, без вопросов, но сам не догадается. Есть ли смысл указывать сорокалетнему человеку на то, что он плохо воспитан. Нет, это бесполезно. Невозможно изменить что-то, пусть немногое, в характере зрелого, взрослого человека. В итоге придется искать нового шофера, и нет уверенности в том, что он будет лучше прежнего. Проще притвориться. Это называется уметь поддерживать хорошие отношения. «Умение поддерживать хорошие отношения» — основной синоним притворства. Притворяюсь в театре, притворяюсь с гостями, порой и с Г.В. притворяюсь, когда не хочу его расстраивать. Жить со мной непросто, и я это знаю. Иногда меня так и подмывает выговориться перед Г.В. (только перед ним и ни перед кем больше). Наболит, накипит, накопится, надо выплеснуть. Но вижу, что Г.В. устал или не в настроении. Увы, есть кому его огорчить. Я умею соизмерять свои желания с желаниями других. Улыбаюсь и вместо наболевшего рассказываю Г.В. что-нибудь веселое, смешное. В моей «копилке» всегда хранятся про запас две-три смешные истории как раз для таких случаев.

Я умею притворяться, но я никогда не могла (да и не хотела) изображать любовь. Оговорюсь: не играть (играть любовь актерам приходится часто), а изображать! Притворяться влюбленной, это не мое. Захочу изобразить любовь к другому человеку, так ведь ничего не получится. Это у меня не получается не потому, что сложно, а потому, что нехорошо. Нехорошо, некрасиво изображать любовь, пачкать притворством это высокое чувство. Так я думала в 16 лет, так же думаю и сейчас, несмотря на то, что с возрастом многие вещи видятся и воспринимаются иначе. Легче, проще. Я прекрасно понимаю тех, кто притворяется в любви. Не осуждаю их. У каждого есть право выбирать, как ему поступить. Некоторые из знакомых мне людей с удовольствием изображают любовь, причем зачастую не стесняются признаваться в этом. Заявляют, что им так проще. Наверное, в их жизни никогда не было этого великого чувства и потому они вынуждены довольствоваться таким вот эрзацем любви. Тому, кто испытал, что такое любовь, вкусил ее прелесть, притворяться не захочется. Незачем, глупо, безрадостно. Это все равно что пытаться есть бутафорские гипсовые фрукты из реквизита. Из зрительного зала они еще сойдут за настоящие, а вот вблизи, да если еще в руку взять... У меня не получилось бы притворяться влюбленной, любящей, делать вид, что все хорошо, улыбаться и изображать радость от встреч и общения. Не умею я этого. Притворяться, что мне приятно чье-то общество, умею великолепно, но это в том случае, когда речь не идет о любви. Должна признать, что умение изображать любовь могло бы существенно помочь мне в молодости, когда я только начинала пробиваться к славе. Иногда я даже слышала от других актрис, считавших себя моими подругами, советы насчет того, что легче уступить кому-то, притвориться влюбленной, чем простаивать ежедневно по нескольку часов у станка⁶. Я отвечала, что каждый сам решает, что ему легче — уступать или стоять у станка. Слов «уступать», «уступка» я не выношу. Это не мои слова.

* * *

— Как артистка Орлова познакомилась с режиссером Александровым? — спросил Сталин где-то на третьем или четвертом месяце нашего знакомства. — Кто кого выбрал — артистка режиссера или режиссер артистку? Как принято у вас в кино?

Вопрос мог показаться неожиданным или даже нескромным, но я поняла его правильно. Сталину было интересно все, что связано со мной, вот он и спрашивал.

— Как принято, я не знаю, — ответила я. — Наверное, никак не принято. А кто кого выбрал, мы так до сих пор и не решили...

Наше знакомство с Г.В. произошло именно тогда, когда мы оба нуждались друг в друге. Ему была нужна актриса, умеющая держаться перед камерой, петь, танцевать, «пленять и очаровывать», как он говорит, а мне нужен был режиссер, способный раскрыть все мои задатки. Не стану кривить душой — театральная сцена, тем более такая, на которой я тогда выступала⁷, была мне тесна, мала. Настал день, когда я поняла, что больше уже ничего здесь не достигну, и стала поглядывать по сторонам. В этот самый момент судьба послала мне Г.В. Едва начавшись, это наше знакомство рисковало прекратиться навсегда. «Вы вылитая Марлен Дитрих!» — сказал мне Г.В. с таким видом, будто отпустил комплимент (так оно, впрочем, и было). Я вспыхнула, вскочила на ноги, да так резко, что опрокинула стул (мы сидели за столом), и со всей строгостью, на которую только была способна, заявила: «Потрудитесь, пожалуйста, запомнить, что я, Любовь Орлова, похожа только на саму себя и ни на кого больше!» Г.В. понял, какой пожар мог вспыхнуть от этой искры, и повел себя самым правильным образом — попросил прощения и сменил тему. Позже, упоминая о М.Д. в разговоре или когда мы натыкались на ее фотографию во время разглядывания альбомов, он опасливо косился на меня. И совершенно напрасно косился, потому что я хорошо отношусь к М.Д., это актриса, обладающая большим дарованием, только не надо сравнивать. Женщины не любят сравнений, а актрисы тем более. И не правы те, кто в Марион Диксон⁸ пытается правдами и неправдами углядеть М.Д. Да, инициалы совпадают, но не более того. Имя Марион — звучное, характерное, иностранное, и в то же время оно созвучно русскому имени Мария. Фамилию Диксон Г.В. предпочел по созвучию с жаргонным словом «Дикси», которым в Америке называют южные штаты. Намек, аллюзия. Дикси — работорговля — черный ребенок — страх Марион. Кстати, в первоначальном варианте сценария (точнее — в одном из первоначальных) Марион в конце фильма заявляла, что желает сменить имя и фамилию. «Я больше не хочу быть Марион Диксон! — заявляла она. — Пусть старое имя останется в прошлом и с ним уйдет из моей жизни все плохое! Теперь я — Мария Денисова!» Лично мне эта сцена не понравилась. Зачем менять имя? «С ним уйдет из моей жизни все плохое»? Попахивает каким-то дремучим суеверием и вообще выглядит немного неестественно. СССР — многонациональная страна, у нас множество самых разнообразных имен и фамилий. Никто не переделывает их «под одну гребенку». Я сказала свое мнение Г.В., он задумался, но согласился со мной не сразу, а лишь после того, как кто-то (кажется, это был И.О.⁹) заметил ему, что имена обычно меняют преступники, желая избежать поимки, и что в случае с Марион сразу же возникают не самые лучшие ассоциации. Так она и осталась Марион Диксон.

Я — человек настроения. Если настроение у меня хорошее, то я смотрю картины со своим участием не без гордости. Горжусь хорошо сделанной ролью, подмечаю (пусть то будет даже сотый просмотр) какие-то новые детали, на которые раньше не обращала внимания. В роль надо вживаться, тогда взгляды, жесты, интонация, движения, все будет к месту, будет естественно. Подмечаю и мысленно ставлю себе «отлично». В свой личный актерский дневник. Если же настроение у меня не очень хорошее, то я начинаю придираться к себе на каждом шагу, и тогда мой дневник быстро заполняется «неудами»¹⁰. И тут я не «дотянула», и там оплошала. Я очень критично отношусь к себе. Лесть вообще плоха, но по отношению к самой себе она просто губительна. Расслабляешься и перестаешь стараться. Ах, все равно получится. Счастье, что судьба свела меня с Г.В. У него и захочешь, да не расслабишься. Он не позволит. Это кому-то другому жена-актриса может заявить, что она устала и больше повторять не станет. Такое случается, некоторые режиссеры находятся под каблуком у своих жен. Но у Г.В. ничего подобного и представить невозможно. Я и сама себе не позволю, но если бы вдруг позволила, то мгновенно лишилась бы роли. Несмотря на наши отношения и мои заслуги. Но если я хочу сыграть какую-то сцену повторно (пусть то будет даже в двадцатый раз), то Г.В. непременно идет мне навстречу. Он верит моему внутреннему чутью так же, как и себе, знает, что я во время работы способна «видеть» себя со стороны. Не все, к сожалению, подмечаю, но многое.

Рассказывала Сталину я не так, как написала сейчас, а более сумбурно. Пишешь, уже собравшись с мыслями, а отвечать на вопрос, заставший тебя немного врасплох, приходится без предварительной подготовки. Не сразу находишь нужные слова. Меня всегда поражал мой давний друг С.В.¹¹ (Г.В. зовет его «главным кукольником Советского Союза»), который никогда, ни при каких обстоятельствах за словом в карман не полезет. Кажется, разбуди его среди ночи и задай самый неожиданный вопрос, С.В. улыбнется (улыбка у него чудная) и начнет отвечать гладко, как по писаному. Я так могу не всегда, порой мне нужно собраться с мыслями, обдумать. Однажды во время выступления в Свердловске мне задали вопрос, над ответом на который я думала минут пять, если не больше. Милая розовощекая девчушка, несомненная отличница, спросила меня:

— Почему все театры еще не закрылись? Кино гораздо интереснее, да и актерам не надо по сто раз играть одно и то же. Сняли на пленку — и показывай сколько хочешь!

Что можно было ответить на такой вопрос? Смею надеяться, что мне все же удалось найти нужные слова. Ответ мой получился длинным (коротко тут не ответишь), но главную свою мысль я разъяснить смогла. Театр и кино не антагонисты, это два разных направления в искусстве. Каждое имеет свою ценность, каждое значимо и востребовано. Потом встал пожилой мужчина, по виду из рабочих и спросил, что я сама больше люблю — сниматься в кино или играть в театре... Трудным выдался для меня тот вечерок.

Примечания

1. Григорий Михайлович Козинцев и Леонид Захарович Трауберг — создатели известной советской кинотрилогии о Максиме.

2. Александр Лукич Птушко (1900—1973) — советский кинорежиссёр, оператор, мультипликатор, сценарист, художник, мастер сказочного жанра в кинематографе.

3. «Новый Гулливер» (1935) — полнометражный анимационно-игровой фильм, поставленный А.Л. Птушко по мотивам романа Джонатана Свифта.

4. Имеется в виду Первый (тоже «Первый», так как фестиваль 1935 года было решено не включать в хронологию) Московский международный кинофестиваль, который состоялся в августе 1959 года.

5. Четвертак (разг.) — 25 лет заключения.

6. Имеется в виду балетный станок.

7. Речь идет о Музыкальном театре имени В.И. Немировича-Данченко (бывшая Музыкальная студия МХАТа).

8. Главная героиня фильма «Цирк».

9. Исаак Осипович Дунаевский (1900—1955) — известный советский композитор, автор музыки к нескольким десяткам кинофильмов, в т. ч. и к фильму «Цирк».

10. Сокращение от «неудовлетворительно».

11. Сергей Владимирович Образцов (1901—1992) — известный советский актёр и режиссёр кукольного театра.